«Совок». Жизнь в преддверии коммунизма. Том II. СССР 1952–1988 гг. - Эдуард Камоцкий

Договор с людьми заключали на 5 лет. Немцы это восприняли буквально – с точностью до месяца. Ну а поскольку были заключены договоры, то и работали они, стараясь не уронить свою марку специалиста. Разрабатывали и доводили новые для нас, да и для мира, двигатели.

Включились в работу и мы. Уходили с завода ко времени закрытия столовой – чтобы успеть поужинать (10 часов вечера). Конечно, не все немцы работали, как Опперман, – с запредельной самоотдачей. Основная масса работала строго по часам. Нас влили в немецкий коллектив набираться опыта, чтобы со временем заменить немцев без заминки в проектировании и доводке двигателей. Мы завидовали им, как специалистам. Мы видели, что такие специалисты везде и всегда нужны. Вот мы их победили и не просто победили, а разбили, но не их, а Германию, а их как специалистов пригласили к нам работать, и платим им больше, чем своим специалистам. Еще перед войной, когда в Германии свирепствовала безработица, некоторые из них поехали работать в Америку, и там они ценились как специалисты.

Как в любом коллективе, так и среди немцев были разные и люди, и работники. Работающий в нашей бригаде немец Бёльке был стрелком в экипаже самолета во время войны. Во время войны он целился в наши самолеты и, может быть, сбивал их, мы, разумеется, об этом не говорили, в душу не лезли, а теперь он каждый день с утра шел на испытательные стенды и выписывал из протоколов испытания двигателей данные, относящиеся к работе маслосистемы. С испытательной станции приходил на свое рабочее место и по данным испытаний строил графики – это был его предел. Это была его работа, и работал он в нашем коллективе, который считал своим. Задавал программы испытания и анализировал графики Опперман.

Немец Зиман вел испытания наших агрегатов в лаборатории. Он не скрывал своего презрительного к нам отношения. Ячейки его памяти были заняты воспоминаниями о блестящих победах немцев в начале войны. Поражение объяснял тем, что на Германию навалились все, забывая о том, что не на Германию все напали, а Германия противопоставила себя всем. Однако, находясь в подчинении немца Оппермана, недобросовестности в работе не допускал, прилежно исполняя заданные работы. Назначенные немцам оклады, в два раза превосходящие оклады наших специалистов, подогревали их чувство превосходства над нами, и некоторые вели себя нагло.

Здоровенный немец, который, противопоставляя себя русской зиме, при любых морозах не носил теплой одежды, а чтобы уверенно чувствовать себя на наших, заваленных по окна первых этажей сугробами, скользких тротуарах (ни дворников, ни бульдозеров для чистки тротуаров не было), привязывал к ботинкам металлические пластины с приваренными к ним ребрами. Войдя в здание, не отвязывал эти пластины, а прямо с улицы, громыхая по паркету, шел на свое рабочее место. Однажды, проходя мимо, это безобразие увидел полковник Кузнецов. Главный конструктор поступил по военному – он посадил этого немца «на губу», велев запереть немца на два часа в кладовке. Немцы восприняли это с юмором и от всей души хохотали по поводу наказания, насмехаясь над соотечественником – по паркету все же в подковах с шипами не ходят.

Николай Дмитриевич вообще нетерпимо относился к нарушениям этики быта. Когда был он уже генералом и летел в рейсовом самолете, в салоне оказался пьяный офицер, который вел себя по-хамски. Кузнецов поставил его перед собой, сорвал с него погоны, и велел доложить в части, что генерал Кузнецов наложил на него взыскание. По этому поводу тогдашний министр обороны написал письмо Николаю Дмитриевичу, что погоны срывать все же не следовало.

Конечно, немцы понимали, в какой стране они живут. Они сами только что жили в стране партийной диктатуры и органов гестапо.

Был характерный случай на испытательной станции.

Русский моторист в присутствии немецкого моториста, находясь на эстакаде, перегнулся через перила и свалился с двухметровой высоты вниз головой. Его увезли в больницу с сотрясением мозга. Немецкий моторист, напугавшись, что его могут обвинить в покушении на здоровье русского моториста, так убедительно старался показать, как это произошло, что сам свалился, и его увезли в ту же больницу. Такой вот смех сквозь слезы.

Бывали и по-настоящему острые моменты. Как-то у Кузнецова разбирали дефект в работе камеры сгорания, связанный с работой маслосистемы, поэтому я в этом совещании участвовал. Дефект никак не поддавался устранению, а о ходе работ Кузнецов был обязан докладывать в министерство. Он только что был назначен Главным конструктором, и в министерстве старались убедиться, что их выбор правилен.

На этом совещании в предвидении неприятного разговора с министерством Кузнецов сорвался. Он стал кричать на начальника отдела камеры сгорания доктора Герлаха, обвиняя его в том, что он занимается саботажем и вредительством. В отношении того разбираемого дефекта я и тогда, и сейчас так не думаю, но через несколько лет после этой сцены, когда Герлах уже в ГДР занимал высокий пост на уровне заместителя министра, его, как мы тогда узнали из газет, обвинили в шпионаже в пользу ФРГ. Нам это было интересно, потому что, возможно, это был наш Герлах, но сам факт, трактуемый, как шпионаж, был для нас «шпионажем» в одной части Германии в пользу другой части той же Германии, т.е. как бы службой одной общей Германии. Это ощущение стало осязаемым после возведения в Берлине каменной стены разделившей Берлин на две части. Разные части не надо разделять – они и так разные, а вот стена свидетельствовала, что на части разделен единый, в сознании жителей, Берлин.

В целом Кузнецов с большим уважением относился к немецким специалистам. Он, как и мы, учился у них. От их работы зависела его карьера, да и послали-то его на завод на первых порах военным надсмотрщиком, но немцы быстро разглядели в нем талант инженера и относились к нему с не меньшим уважением, чем он к ним.

Начальник нашего ОКБ немец Бранднер не был приглашен на работу на наш завод, – он был на него послан. После разгрома Германии его, как ценный интеллектуальный капитал захватили и посадили, может быть, в «шарашку», подобную той, в которой до этого сидели Туполев и Королев. Бранднер, сидя в тюрьме, заявил, что ему нужна чертежная доска. Наша власть за тем его и посадила, чтобы работал, и доску ему дали. Он начертил двигатель и предложил свои знания, чтобы его сделать. Не исключено, что это просто легенда, сочиненная, чтобы возвеличить начальника ОКБ как специалиста, а его не надо было возвеличивать, мы и так видели его величие.

Подписывает он отчет или заказ, вроде бы не глядя, а через некоторое время, иногда продолжительное, спрашивает по существу подписанного им документа. Не целесообразные заказы не подписывал. Я пришел к нему как-то с таким заказом. Он убедил меня, что ради пустяшного эксперимента не стоит загружать, работающее с напряжением производство, а я все время что-то пробовал. Т.е. он держал в уме весь процесс проектирования и доводки. А над этим «вроде не глядя» немцы решили подшутить.

Когда приносишь пачку документов по одной теме, то главный содержательный документ кладешь сверху и по нему докладываешь по существу проблемы или вопроса. Остальные сопровождающие первый лист листы кладешь под первый, чтобы выглядывало только место, где надо поставить подпись.

Немецкие юмористы среди листов, сопровождающих главный, подложили записку, что Бранднер обязуется поставить шутникам ящик пива. Пришлось поставить. Такими были взаимоотношения в немецком коллективе.

Бранднер следил и направлял всю текущую работу. Конечно, согласованно и в соответствии с генеральной линией, заданной Кузнецовым.

Каждое утро он обходил все конструкторские бригады и знал, что творится на каждой чертежной доске, как воплощаются в чертежи задания и мысли Кузнецова.

После того, как немцев отпустили, он назвал местом своего поселения Австрию. Будучи в Австрии, он опубликовал в журнале «Интеравио» статью о своей работе у нас, в которой очень высоко оценил талант Кузнецова как двигателиста. Из Австрии он прислал Кузнецову телеграмму с приглашением на свадьбу дочери. Кузнецов ему не ответил. При наших порядках для него это было просто невозможно при всем его уважении к Бранднеру.

Немцы были исключительно ответственны в своей работе, чрезвычайно дорожили своей репутацией.

В цехах лежали так называемые книги ОКБ, в которых конструктор ОКБ мог сделать запись о необходимом изменении чертежа, которое он увидел непосредственно в цехе в процессе изготовления детали или по результатам испытания узла или двигателя. Эта запись сразу принималась как руководство к действию. Понятна та ответственность, которую брал на себя конструктор, принимая решение зачастую без согласования с начальством. Начальник у немцев организовывал работу, а за работоспособность узла отвечал конструктор. Поэтому он и мог самостоятельно сделать запись в книге ОКБ, чтобы не задерживать производство, не останавливать его на время согласования. Потом это изменение вносилось в чертеж, проходя все стадии согласования, с соблюдением всех требований стандартов, но изменялась деталь еще до соблюдения этих необходимых формальностей, которые являлись дополнительным контролем.